— Что вы делаете? Это же мерзко! Дуралей! — Томас, побелев от гнева, вскочил из-за стола и невольно стал в позицию для бокса.

Прижав подбородок к груди, господин Гуф прикладывал платок из тончайшего батиста к лицу и костюму и беззвучно смеялся куда-то в пространство и про себя, смеялся, словно только что услышал остроумнейший анекдот. Но глаза его были влажны и лицо подергивалось.

IV

Прошлым летом Теобальд Клеттерер купил по случаю на слом небольшой домишко и из кирпича, черепицы, половиц, окон и дверей удлинил свой одноэтажный, и так уже вытянутый в длину домик еще на двенадцать метров. Пристройка предназначалась для Томаса и его будущей супруги.

Когда Ханна после обеда заглянула в сад к Клеттерерам, Томас в белых трусах и боксерских перчатках стоял в одной из комнат этой пристройки, где вместо мебели свешивался с потолка мешок с песком.

Она уселась снаружи на низкий подоконник.

— Добрый день… Так как же?

Напрягши мускулы, Томас продолжал приплясывать на носках вокруг мешка с песком, нанося удар за ударом, как будто от этого зависела его жизнь.

— Ну, хватит с тебя! Пошли гулять.

Однако и тут он ничего не ответил. Спина и плечи были у него хорошо развиты, ноги тоже, а вот предплечья несколько жидковаты.

Ханна устроилась поудобнее: оперлась спиной об оконную раму, поставила ножки на подоконник и обхватила руками коленки.

— Ты что же, не слышишь, что я тебе говорю?

— Не урони часы!

Часы лежали на подоконнике.

— Удивительно, как это ты вообще меня заметил!

Тут на дорожке показалась фрау Клеттерер с двумя студентами.

— Томас, к тебе пришли.

Они явились с вызовом от студента, которому Томас сказал: «Что вы делаете? Это же мерзко! Дуралей!» Первому секунданту, известному бретеру, уже перевалило за тридцать, и он имел мало шансов кончить курс. Товарищи по корпорации боялись и терпели его потому, что он славился как непревзойденный собутыльник, прекрасный стрелок и фехтовальщик, хорошо боксировал, и в трудную минуту можно было смело положиться на силу его кулаков.

Второй, совсем еще юный, бедно одетый студентик с землистым цветом лица, сын вдовы, которая ради него отказывала себе во всем, выставил острый носик и замер в этой позе, как загипнотизированная курица.

Томас подошел к окну. Из-за коленок Ханны студентам виден был только его обнаженный торс.

— К сожалению, я очень занят, господа. С пяти до десяти утра работаю в саду. Вожусь с паровым отоплением! Я, видите ли, затеял провести паровое отопление. Потом лекции! Хочешь не хочешь, а надо ходить.

Ханна переводила взгляд с Томаса на секундантов и обратно, как посторонний человек, который оказался здесь случайно, не принимает ничью сторону и смотрит на все это, как на веселую шутку.

— Кроме того, я сейчас штудирую чрезвычайно поучительный труд «Вытеснение Англии с мирового рынка», — продолжал Томас непринужденно, словно это был единственно возможный ответ на вызов, но в глазах его светилась издевка.

Он с грустью выставил вперед руку в боксерской перчатке и насмешливо добавил:

— Вот и эту, видите ли, мировую экономическую проблему должен в наше время досконально изучить будущий политэконом. А потому, сами понимаете, у меня просто нет времени дать продырявить себе легкие и потом полтора месяца валяться в больнице.

Студенты поняли лишь одно, что Томас вызова не принял. Дуэлянт молча повернулся на каблуках. Сын вдовы последовал за ним, как пес на сворке.

Томас в последний раз наподдал мешок с песком и, прихватив купальный халат, пошел к колодцу обливаться, потом, даже не взглянув на Ханну, поднялся к себе в комнату и несколько минут спустя с клеенчатыми тетрадками под мышкой вышел из дому.

Размышляя, следует ли ему поговорить с доктором Гуфом о Ханне, поднимался он по главной улице. И вдруг получил такой страшный удар по левой скуле, что глаз у него закрылся и он не устоял на ногах.

Первое, что он увидел, было пять красных студенческих шапочек и пять жестких, как маски, лиц, которые словно повисли над ним в воздухе. Лишь немного погодя узнал он знаменитого бретера, который уже становился в позицию, готовясь к боксу.

Томас был еще настолько оглушен, что небо и дома, наплывая друг на друга, казалось, опрокидывались на него. Он медленно поднялся, медленно стал стягивать с себя пиджак и жилет, с тем чтобы выиграть время.

Магазины только что закрылись. На улицах было полно народу: продавщицы, приказчики, ученики, рабочие, гуляющие студенты. Сразу же образовался круг.

Лишь сказав мальчишке:

— На-ка подержи пиджак, — Томас узнал младшего сынишку Оскара.

Мальчуган свернул пиджак и сунул его под мышку.

— Можете не беспокоиться. — Глаза его сияли.

— Расступитесь немножко, — крикнул Томас, чтобы выиграть еще несколько секунд, и подавил слепую ярость, которая помешала бы ему сохранить в бою ясность рассудка.

При этом он понемногу двигался к противоположной стороне круга с таким расчетом, чтобы противник оказался у него за спиной. И вдруг молниеносный поворот, прыжок и удар, в который вложена вся тяжесть тела, удар, обрушившийся на бретера с такой внезапностью и силой, что шансы обоих противников сразу уравнялись.

И тут началось представление, какого Вюрцбург не видел с самого своего основания и которое еще недавно было бы немыслимо ни в одном немецком городе.

Лет десять назад противников бросились бы разнимать, а в Вюрцбурге дело закончилось бы всеобщей потасовкой. Но в 1927 году спортивный дух проник даже в самые отдаленные деревушки, и любой, кто вздумал бы вмешаться, навлек бы на себя гнев зрителей.

Томас приплясывал вокруг прославленного бретера, который поворачивался на месте и, прощупывая противника, выбрасывал вперед и сгибал опасные по своей длине руки с той размеренностью, с какой постепенно набирающая скорость двухцилиндровая паровая машина выталкивает и вбирает штоки поршня.

Он был намного выше, массивнее, сильнее и дорожил своей славой.

Томас, на десять лет моложе, тоненький и несравненно более подвижный, понимал, что спасти его могут лишь зоркий глаз и темперамент, обузданный рассудком. Томас был рассудительным боксером.

Ареной боя служила главная площадь, замыкавшаяся с одной стороны двуглавым собором; с другой — церковью с круглым куполом, а посредине, словно в насмешку над этими памятниками архитектуры, торчал крохотный, в виде беседки, киоск и было более чем достаточно места для зрителей, которые вели себя тихо, как за обедней.

Вокруг сплошной стены зрителей толклись вновь прибывшие, тщетно стараясь протиснуться вперед. Но если перед домом господина Молитора особо уважаемых горожан, как